«ДЕНЬ ПРОМЫТ, КАК СТЕКЛО...»
 Сегодня, 3 октября 2005 года, осень такая же, как и двенадцать лет назад: золотая, сухая, под синим небом без облачка. Как и тогда, еле слышно шепчут груды бронзовой листвы у бордюров, слепяще отсвечивают жестью на солнце московские кровли. И опять я памятью в том октябре восстания; снова дышу тем самым воздухом свободы и смерти…
Призрак октября 93-го впервые четко нарисовался в марте того же года, под тяжелым сырым небом начала весны. Тогда Ельцин впервые занес беспалую руку над Верховным Советом и тысячи московских патриотов – коммунисты, монархисты и Бог ведает кто еще, натренированные регулярными «сходняками» на Манежной площади, тогда еще свободной от Церетели, пришли к Белому дому, устроив там нечто вроде перманентного митинга, продолжавшегося, по-моему, несколько дней. Пришли и мы – Фронт национал-революционного действия, ФНРД – под знаменем с кельтским крестом, срисованным мною с храмовых барельефов Великого Новгорода. ФНРД представлял собой одну из первых русских попыток преодоления заскорузлой православно-монархической идеологии путем творческого осмысления опыта европейской «консервативной революции», прежде всего национал-социализма, смачно приправленного «ариизированным» православием, национал-большевизмом и русским авангардизмом. На этой почве произошло наше – в основном мое личное – сближение с Александром Дугиным и его сотрудниками по журналу «Элементы», особенно с Вадимом Штепой, с которым мы остались друзьями.
Тогда, в марте, я и Дугин распили на пару бутылку водки под Горбатым мостом, ознаменовав тем самым недолгий период наших «межпартийных связей». В тот день Дугин расклеивал по Москве самодельные антиельцинские листовки, призывавшие «дорогих москвичей» выступить «против преступления, тирании, диктатуры, террора, путча» и заканчивавшиеся несколько сюрреалистическим лозунгом: «Вся власть конституции!». Возбужденный воздухом революции, он даже показал мне, достав из кармана пальто пластиковый флакончик с клеем…
Так вот, как сейчас помню: стоим мы с Ильей Лазаренко на раскисшем слякотном снегу опять-таки где-то вблизи Горбатого моста, и я говорю ему примерно следующее: «Картина, похоже, вырисовывается. Вот так оно все и будет: Ельцин издает указ о роспуске Верховного Совета, мы все тут собираемся на защиту, и нас здесь мочат».
Общественная атмосфера выстуживалась ознобистыми ветерками надвигавшейся гражданской войны. Помню митинг на Манежной в те мартовские дни, который к вечеру как-то органично перешел во всеобщее построение и маршировку добровольческих отрядов, готовых броситься на близкие кремлевские стены. Я и сам маршировал, как заведенный, со смутным чувством вовлеченности в какую-то не совсем свою игру. Потом потоки возбужденных людей спускались по эскалаторам метро, оглушительно скандируя: «Ельцин – параша, победа будет наша!». Сегодня и представить дико, что в адрес Путина хором орут такое – стабильность, мать ее (кстати, по размеру фамилия нынешнего президента вполне вписывается в этот слоган).
Потом были первомайские уличные схватки, многотысячная демонстрация девятого мая, в которой ФНРД принял участие в составе Национал-большевистского фронта Лимонова. Лето прошло в активной издательской работе, в ходе которой я сотрудничал с историком Валентином Пруссаковым, на некоторое время заинтересовавшимся ФНРД. Венцом этой работы было издание в сентябре небольшой брошюры «Слава России!», посвященной идеологии и деятельности Всероссийской фашистской партии – крупнейшей белоэмигрантской организации в 20-30-е годы. Эта книжечка, обложка которой была украшена двуглавым орлом и огромной черной свастикой, произвела сильное впечатление как на сочувствующих, так и на оппонентов: в ходе одной из телепередач она была ритуально разодрана демократически настроенным ведущим. Сегодня девиз «Слава России!» красуется на плакатах в «День независимости» и даже звучит с трибуны из уст президента – такова ирония Системы, неистощимой на подмены и профанации… Теперь уже можно сказать, что упомянутая брошюра, равно как и многие другие, увидела свет благодаря издателю Алексею Шикунову, который несколько лет спустя был зверски убит в своей квартире на Кутузовском. Говорили, что голова Алексея была почти отрезана. Убийц до сих пор не нашли…
Итак, наступил сентябрь, и 21-го прогремел-таки указ Ельцина. Кажется, в тот день я заходил в «Советскую Россию», в «Элементы». Приехал к себе домой на «Сходненскую», выслушал по телеку ненавистного Ельцина и, уже затемно, будто влекомый неким магнитом, отправился к Белому дому. В центре зала на «Краснопресненской», как условились, встретился с Ильей Лазаренко, Михаилом Моисеевым (ныне – один из соредакторов убойного «Мракобеса») и другими ребятами из ФНРД. Сев на лавочку (могу и сейчас показать, на какую) провели краткое совещание. Формально я в силу возрастных причин не состоял в ФНРД, имея в этой организации почетный статус «старшего товарища» и, соответственно, право на особое мнение. По сути, я повторил положения своего мартовского «прозрения»: игра не наша, мы лезем в ситуацию, искусственно создаваемую режимом, реальной роли мы в ней не сыграем, но подставимся (собственно, так оно и вышло). Илья, уронив на лоб характерную челку, которую дополняли не менее характерные усики, мне возражал. В общем, убедить ребят мне не удалось – потому, что и сам я был пьян революцией, точнее желанием революции. Чувства явно преобладали над рассудком.
У Белого дома уже собралась толпа, в темноте мелькали знакомые патриотические лица (помню литературного редактора Лену Залегину, сухощавого киевлянина Олега Бахтиярова – мыслителя и бойца). Как-то само собой началось сооружение баррикад. ФНРД строил баррикаду в небольшом переулке, который проходит справа от Белого дома, если стоять лицом к Москве-реке, и упирается в набережную. Забыл название. Строили с воодушевлением, всерьез ожидая в эту ночь штурма. Довольно быстро переулок перегородила груда металла и дерева с торчащей вперед арматурой и трубами. Пригодилась даже грибовидная металлоконструкция с ближайшей детской площадки – революция начинается с реквизиций.
Я уже вооружился обломком водопроводной трубы и сурово вглядывался в ночь с баррикадного гребня, увенчанного нашим знаменем с кельтским крестом, когда появился пожилой советский человек в офицерской плащпалатке и решительно скомандовал нам вынести баррикаду вперед, практически на простор набережной. Верные революционной дисциплине, мы подчинились, и в результате наше ладно сбитое сооружение превратилось в жиденькую, растянутую грядку металлолома…
Запылали первые костры, не угасавшие потом почти две недели. Сидели у огня, разговаривали, бродили в темноте, ждали рассвета. Помню, в общей суете мелькнул патриотический генерал Стерлигов – в дорогом пальто, с двумя приближенными, приехавший на небольшом стильном джипе. Наверное, мы с ребятами что-то выпили – «для сугреву», но похоже немного – не запомнилось. Кое-как пришло серое утро и я на первом метро поехал домой – спать.
Так началась двухнедельная эпопея московского народного восстания. Вокруг Белого дома встал лагерь. Днем почти не прекращались митинги. С трибуны Белого дома гремели Илья Константинов, похожий на семитского апостола, и великолепный Проханов, удачно вворачивавший замечания о «пейсатых»… Иногда Руцкой выносил свои усы в массы и решительной походкой вождя обходил баррикады, воодушевляя народ. Красные флаги соседствовали с черно-желто-белыми монархическими (среди них выделялся огромный флаг Сергея Крюкова, председателя братства Серафима Саровского), а над всеми царил штандарт ФНРД с кельтским крестом, вознесенный нашими умельцами на высоченный шест. РНЕшники с алыми коловратами на рукавах пачками раздавали «Русский порядок», рядом бойко уходили «Правда» и «День», и тут же – газета «Наш марш» и брошюра «Слава России!» с жуткой обложкой. Пенсионные женские голоса заводили «Смело, товарищи, в ногу!», а недалече неутомимый отец Александр Арсеньев вел на боевой разворот очередной крестный ход с хоругвями, духовно ограждая Белый дом от супостата. Помню, преисполнившись пивом, я орошал один из гранитных цоколей твердыни народного сопротивления – как вдруг из-за поворота, прямиком на меня, фронтом, с хоругвями – крестный ход и насупленный отец Арсеньев. Показалось, что вся Русь Святая вперилась в меня, нечестивца…
Карнавальная и трагическая атмосфера революционного безумия опьяняла. Только теперь, прозябая в путинской стабильности, можно оценить, что это было такое. И слава всем Богам за то, что у нас это было. Ибо живший в революции жил не зря.
Возможность разорвать ткань пошлой обыденности, подставить себя ветрам бытийной энергии влекла людей к Белому дому. Там все становились сумасшедшими, этакими староверскими «бегунами». Не забыть этих завшивевших людей, невесомых от недосыпа, водки и дыма костров. Русский космизм, русский социализм и русский нацизм запускали друг в друга жуткие стержни, как в Чернобыле. Прошлое русское юродство и грядущее русское арийство у Белого дома глядели друг в друга. Русское вырождение и русское рождение стояли рядом.
Вскоре район Белого дома окружила омоновская колючка, и он стал недоступен для внешних. Пошли нудные, затяжные дожди. Как-то раз вечером мы с писателем Александром Сегенем, ныне секретарем Союза писателей, решили по пьяному делу пробраться в осажденную цитадель и уже перемахнули было через какие-то фабричные заборы, надеясь выйти к Белому дому, но были остановлены пузатыми ментами в бронежилетах. Ничего, сошло с рук… А незадолго до третьего октября Сегень рассказал мне, что видел сон. Будто бы в теленовостях передают: «Сейчас поступило сообщение, что к Белому дому идет неизвестный человек и несет меч Зигфрида»…
И вот оно наступило, третье октября, воскресенье. В этот день я поехал на дачу – вспомнил, что не слил воду из металлических бочек в саду. По ночам уже были морозы и вода, схватившись, могла разорвать бочки. Приехал вовремя: вода действительно замерзла. Пришлось разбивать лед какой-то железякой и лишь затем опрокидывать бочки, сливая воду. Она, холодная, ошпаривала все еще зеленую траву, разбрасывая по ней прозрачные осколки льда. Помню, я смотрел, дивился такому сочетанию: ярко-зеленая, почти изумрудная трава – и лед. Сосед Иван Васильевич, проходя мимо, поздоровался, спросил, чего это я вдруг надумал приехать. Да вот, говорю, бочки забыл перевернуть. Потом выпил чайку и уехал в Москву.
Часа в два я уже был около музея Ленина – и там, как и надеялся, встретил наших ребят: кажется Михаила Моисеева, Вадима Залесского, тогда еще школьника, и еще кого-то. Ильи не было. Недолго думая, поехали на Октябрьскую площадь, на митинг. Прибыв туда, увидели редкую толпу, над которой, осиянный безмятежной синевой, стоял черный Ленин (от музея Ленина к памятнику Ленину – мистика!), указывая рукой на Крымский мост, усеянный металлическими милицейскими щитами, касками и каким-то мусором. В толпе мы наткнулись на Дугина, поведавшего нам, что народ, прорвав милицейское оцепление, рванул по Садовому кольцу к Белому дому. Туда же, вместе с Дугиным, пешком отправились и мы.
Мы шли будто по следам урагана. Брошенная милицейская амуниция, военные грузовики с распахнутыми дверцами, обрывки бумаг… Вся ярость, накопленная против костоломов-ментов за две недели противостояния, выстрелила в этом великолепном прорыве.
У Белого дома ликовал народ. Дугин, предъявив удостоверение «Советской России», исчез внутри, а когда появился, сообщил, что все едут штурмовать Останкино. Туда и поехали – на метро, забитом мирными московскими обывателями. Помнится, по дороге Дугин горячо убеждал нас, что теперь надо ставить на «Хаса» - так он называл Хасбулатова. Настроение у него было победное.
У здания телецентра была толпа, пребывавшая в состоянии возбужденном и неопределенном одновременно. Вооруженных я не видел. Смеркалось. Прибыли БТРы, встреченные наивными приветствиями: «Это наши!». Помню, помогал толкать какой-то грузовик – уж не тот ли, что вскоре с грохотом въехал в стеклянный подъезд телецентра? Потом, кажется, был какой-то выстрел и мимо меня пронесли мужика с пулевой дыркой в ноге. Я же оказался напротив стеклянного подъезда, почти рядом со зданием, а затем почему-то отвернулся. В этот момент грохнуло и асфальт под ногами подпрыгнул. А затем сразу загрохотали очереди и над головой веером замелькали трассеры.
Я машинально пригнулся и, не оборачиваясь, бросился от здания, в темноту и залег с какими-то мужиками не то за бордюром, не то за бетонным блоком какого-то ограждения. Помню, боялся попортить новую кожаную куртку. Кто-то рядом со мной даже шутил. Вообще, в эти первые мгновения все происходящее как-то не воспринималось всерьез. Например, не доходило по-настоящему, что в нас стреляют боевыми патронами, что рядом белыми точками мелькает смерть, могущая легко для меня зачеркнуть все, бывшее еще утром: дачу, лед на траве, соседа Ивана Васильевича…
Пространство перед телецентром опустело. Не знаю, сколько трупов там осталось, вглядываться было некогда. В отхлынувшей толпе я встретил Дугина, который сдавленно произнес: «Что же они делают, сволочи, здесь же женщины, дети…». Похоже, он был потрясен. В тот вечер мы больше не виделись.
Вскоре нашлись и наши ребята, к счастью все были целы. Вихрастый Вадим Залесский красовался в трофейной милицейской фуражке и с металлическим омоновским щитом. Он рвался в бой. Я стрельнул у Моисеева сигарету и – впервые после долгого перерыва – закурил. И сказал, что отсюда надо уходить. Заставив Вадима расстаться со своими трофеями, мы двинулись к метро.
В этот момент «наши» БТРы проехали к телецентру и, развернувшись, стремительно двинулись обратно, наставив на толпу крупнокалиберные башенные пулеметы. Я ясно, животом, почувствовал, что из этих стволов исходит дыхание смерти. Когда они поравнялись с нашей группой, мы разом залегли, а затем, пропустив БТРы, ушли к метро. Как потом выяснилось, вскоре после нашего ухода эти БТРы открыли огонь по скоплению безоружных людей в рощице у телецентра. Многие наивно пытались укрыться за деревьями, а крупнокалиберные пулеметы легко пробивали деревья насквозь…
Одно их последних воспоминаний об Останкино – генерал Макашов в скошенном флибустьерском берете, окруженный группой безоружных людей в затертых плащах и куртках, этаких типичных патриотов, которые спрашивали его, что делать дальше. Тот, явно подавленный, кажется, советовал им уходить к Белому дому. Где завтра всех ждала смерть.
Примерно в девять я пришел домой, уже успев осознать по дороге, что день, мирно начинавшийся на даче, мог завершиться для меня в морге. Навстречу мне выкатился с дробным топотом черный вислоухий комочек – двухмесячный бульдожка-щенок, сегодня купленный женой на Птичке. Этот щенок, первый в жизни обстрел, усталость поколебали мою решимость сегодня же вернуться к Белому дому. Размяк. Я решил ехать завтра, на первом метро. И лег спать.
Наверное, на наше общее с ним счастье, Сегень, с которым мы условились встретиться спозаранку на «Краснопресненской» перенес встречу на час вперед. Будь встреча вовремя - и мы вполне, на подходе к Белому дому, могли угодить к самому началу обстрела. А впрочем, мы в любом случае разминулись бы – на «Краснопресненской» поезда не останавливались. Городская биомасса, читая и зевая, стремительно пролетала по своим делам под куском земной поверхности, на котором уже шла бойня. Как на ходячих покойников, дико было смотреть на страшных в своей упертой обыденности пассажиров.
Пришлось выйти на «Пушкинской», вернуться на «Улицу 1905 года» и там подняться в город. Наверху царила золотая осень и – канонада. Кажется, я сразу понял, что это бьют танки. Потрясенный, позвонил по автомату домой: «Здесь канонада!» Откуда-то из запредельного мира квартиры донесся голос жены: «Я тоже слышу». Эхо от разрывов долетало до Тушино.
Группа ошалевших патриотов стояла напротив здания метро, сплотившись вокруг невысокого человека военного вида. Я примкнул к ним. Мы спустились по Красной Пресне к зоопарку и встали у его решетки напротив метро «Краснопресненская». Канонада и стрельба усилились. Отсюда нам хорошо был виден Белый дом – отрешенный и недоступный, зияющий выбитыми окнами. Там сейчас убивали восставших русских. Там сейчас убивали моего друга, художника Владимира Юрьева. Мы стояли, переполненные отчаянием и ненавистью.
Вдруг от Садового кольца, по Баррикадной, грохоча на брусчатке, подкатила небольшая колонна БМП, сворачивая к Белому дому. Повинуясь некому импульсу, наша команда бросилась ей наперерез. Машины остановились, из головной высунулся утомленный и немного растерянный человек в танковом шлеме. «Стой!» - истошно вопили мы ему. Зубилоподобный корпус БМП дернулся было на нас, на секунду вызвав обморочную легкость в теле – и снова замер. «Стой! Поворачивай!», - как полоумные, не то требовали, не то умоляли мы. Зрелище было, наверное, довольно жалкое и истерическое. В конце концов наш «командир» как-то профессионально подошел к головной БМП и некоторое время вполголоса разговаривал с танкистом. О чем они договорились, не знаю, только потом машины быстро развернулись и ушли.
И почти сразу после этого сверху, по Красной Пресне, подкатили крытые милицейские грузовики. Менты тяжело поспрыгивали на асфальт – в длинных неудобных шинелях, в касках и бронежилетах, с автоматами, дубинами и щитами – и, развернувшись в цепь, с матюгами погнали нас по Большой Грузинской, вдоль зоопарка. Отогнав нас метров на сто, менты, запыхавшись, остановились и вернулись к своим грузовиками. Потянулись обратно и мы. И снова менты, матерясь, бросились на нас, и снова мы драпали вдоль бесконечной решетки зоопарка. За спиной грохнул автоматный выстрел - очевидно, для острастки, в воздух. Мы рассыпались по окрестным дворам. Из проулка я увидел среди ментов какого-то темноволосого штатского в коричневой кожаной куртке и с короткоствольным автоматом в руке.
Дворами я прошел к Тишинке, а от нее – на Тверскую, залитую солнцем, полную машин и людей, и которая была бы столь обычной в своей деловитой суете, если бы звуковым фоном этой картинки не стояла канонада шедшей рядом войны. Мне стало невыносимо в этом чудовищном городе ходячих трупов, в этой чужой Москве торжествующего зла. Надо было срочно где-то укрыться – среди своих или почти своих. И я поехал в редакцию «Нашего современника», надеясь встретить там Сегеня – в те времена он был заведующим отдела прозы этого журнала. Да и по старой памяти – как-никак я отработал в «Нашем современнике» почти два года, с 90-го по 92-й год.
Маленький двухэтажный особнячок на Цветном бульваре в тот день приютил меня, полного горя, ненависти, полубезумного. Помню, мы сидели в огромном кабинете главного редактора: сам Куняев, кажется, Казинцев, ответсек Устименко, Сегень, по-моему, Касмынин – завотделом поэзии, и я – бывший сотрудник отдела публицистики. Занятно, что незадолго до этого, в сентябрьском номере журнала Казинцев подробно распекал Дугина, моего друга Игоря Дьякова, Сергея Жарикова и меня за «фашизм». Прочитав статью, Дьяков сказал что «фигуранты» должны Казинцеву бутылку – за рекламу. Но мы бутылку так и не поставили, зато вот теперь «Наш современник» утешал водкой меня…
Она, родимая, появилась как-то сама собой, действительно необходимая и целебная в ту минуту. В редакции «Дня», расположенной по соседству, кажется, уже вовсю шел обыск. Ждал гостей и «Наш современник». Опасаясь за судьбу журнала, Куняев распорядился вычистить из будущего номера все выпады против Ельцина, что, надо признаться, покоробило меня. Работал телек, на экране жирно дымил Белый дом, мелькали морды знаменитостей, клеймивших «красно-коричневых», красовался в камуфляже этот… с третьего канала… Паша… Паша… красивенький такой. Тогда он только начинал лизать жопу Лужкову.
Примерно в обед Сегень и я поехали к Белому дому. Шли к нему по Калининскому проспекту, болезненно многолюдному. Помню, в толпе мелькнул возбужденный Николай Лысенко, будущий депутат Госдумы, со товарищи, шедший от Белого дома, где назревала развязка.
Вблизи черного от копоти Дома Советов кишела толпа, состоявшая из патриотов, ельцинистов и просто зевак. Бойня и шоу в «одном флаконе». Стрельбы уже не было. Мы подошли к обугленной цитадели довольно близко, как вдруг загрохотали выстрелы. Толпа отхлынула от Белого дома, часть людей скопилась на одной из гранитных лестниц, спускающихся к реке, надеясь на высокий цоколь набережной. Некоторое время было тихо, но потом стрельба вспыхнула вновь, на лестнице началась сутолока, в которой я столкнулся с молодым поэтом Максом Шмыревым. В концов концов я и Сегень оказались во дворе одного из домов на Смоленской набережной, когда грянул, тряхнув Москвой, пушечный выстрел – последний в этот день. Все. Восстание было подавлено.
Оставаться здесь не имело смысла. Мы прошли через оцепление, подвергшись обыску, и поехали в «Наш современник», откуда я позвонил жене и узнал, ошалев от радости, что мой друг Владимир Юрьев, живой и здоровый, недавно вернулся домой. Потом Володя рассказал мне, как он всю ночь с 3 на 4 октября провел на баррикаде, прикрывая 20-й подъезд Белого дома; как утром, в 6.45, от Калининского проспекта выкатились БТРы и почти в упор открыли огонь по ним, безоружным, сидевшим у костра; как он лежал за парапетом, укрываясь от пуль, а потом вместе со всеми бежал к подъезду, как тащил раненого мужика…
Я испытывал смешанное чувство горечи и радости. Похоже, что все мои друзья и знакомые, так или иначе участвовавшие в событиях, уцелели. Но при этом было понятно, что сейчас на разгромленных, почерневших этажах Белого дома лежат трупы, трупы и трупы тех, кто уже никогда не вернется в свои «коробки» и «хрущевки». Мы – Сегень, Касмынин (ныне покойный), и я – сидели в комнате отдела прозы, пили, говорили и отходили душой. Домой я вернулся поздно, лишившись в метро прекрасных часов «Ориент» - отцовского подарка на свадьбу: их снял у меня, задремавшего, с руки какой-то юный подонок, замеченный мной слишком поздно. Я решил, что это малая плата судьбе за ее благосклонность. Так закончилось мое 4 октября.
Кажется, на следующий день выступил Ельцин, с торжеством упыря объявивший, что «коммуно-фашистский мятеж подавлен». И потянулись черные, трупно пахнущие дни реванша недочеловятины, опьяневшей от крови. Дни мести за пережитый страх. СМИ, собирательной физиономией коих для меня стал мохнорылый Сванидзе, захлебывались от ненависти к дерзнувшим восстать русским. Так, «МК» от 9 октября 93-го года утверждал, что «среди громивших мэрию и «Останкино» в воскресенье половина, если не большинство, была из обыкновенных уголовников, преследующих отнюдь не политические цели». На следующий день, 10-го, «Московский комсомолец» сожалел, что милиция не применяла оружия против демонстрантов, сетовал, что она «боялась убивать», что тактика при разгоне демонстрации была недостаточно наступательной, что «недостаточно применялись вертолеты». «Известия» от 7 октября писали о «ликвидации преступной группировки в Белом доме». Ну и так далее…
А по Москве ходили рассказы о пытках и расстрелах, происходивших 4 октября на стадионе «Красная Пресня», что напротив Белого дома. О ночных баржах у Краснопресненской набережной, на которые тайно сгружали что-то вроде больших мешков, во множестве выносимых из погруженного во мрак Дома Советов. Об авральном режиме работы московских крематориев в первые дни после победы «демократии»…
Газета ФНРД «Наш марш», наряду с «Русским порядком», «Пульсом Тушина», журналом «К топору» и десятками других изданий оказалась в «расстрельном» списке министерства печати. Опасаясь обысков, я и Лазаренко метались по Москве, пряча по знакомым пачки с «Нашим маршем» и брошюрой «Слава России!». Нетопыриное время, окаянные дни, когда русских топили в липком страхе и апатии, подавляли в них волю к сопротивлению и самой жизни…
Наступил ноябрь, выпал снег, стало как-то вольнее дышать. Помню, я ехал на метро через мост, что на перегоне между «Смоленской» и «Киевской» - наверное, на «Кутузовскую», к Шикунову, поговорить о наших дальнейших издательских планах. Мелькали снежинки, исчезая, как в бездне, в черной Москве-реке. Я смотрел на наш Белый дом, который, будто на широком экране, встал передо мною – похожий на гигантское надгробие, затаивший в себе жуткую скорбную тайну. Он был пленен серым бетонным забором, упразднившим пространство восстания, наш «майдан» – во всю уже шел ремонт, стиравший следы пламени и крови (запомнился глумливый первополосный заголовок в «МК»: «БиДе берут турки» - подряд отдали турецкой строительной фирме). Снаружи Белый дом уже отмыли, но мне он все еще виделся черным, обугленным – и невольно забрезжили стихи, правда, так и не проступившие до конца. Помню только, что резкому слову «ожог» сразу ответила утешающая, лечащая рифма «снежок»… «снежок»…
«…Только этого мало»
(Вместо эпилога) Прошли годы, и я ощутил потребность глубже осмыслить, а в чем-то и переосмыслить события осени 93-го года. Последний удар, нанесенный русскому народу, наряду с такими ударами, как массовый красный террор, коллективизация, голодомор, советско-германская война, вызванная большевиками – так мне видится тот октябрь. Последний гвоздь в крышку русского гроба. В том октябре мы стали свидетелями и участниками финальной русской исторической мистерии. ПРЕЖНИЙ русский народ, каким он сформировался за тысячу лет, канул в лету – вместе с золочеными византийскими хоругвями, красными знаменами, с Лениным в башке и иконой в руке. Его попросту СЛИЛИ.
Зная, что революция неизбежна, Система распасовала ее по-своему, загнав русский протест в рамки противостояния псевдонародного парламента и антинародного Кремля. И с той, и с другой стороны верховодили функционеры Системы – и не случайно, что практически никто из руководителей народного сопротивления, включая корпус депутатов, серьезно не пострадал, более того – многие из них вновь заняли мягкие кресла, в том числе депутатские, а Руцкой выбился даже в курские губернаторы. Жизнями жертвовала русская массовка, безымянные пешки из пятиэтажек, чей прах и поныне лежит неизвестно где. Их, последних русских пассионариев, сдали в большой системной игре. Даже само место, на котором стоит Белый дом – район Красной Пресни, столь прочно связанный с советскими стереотипами – подсознательно настраивал защитников Верховного Совета, скорее, на жертвенность во имя прошлого, чем на победу во имя будущего. «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»
Да, Ельцин принес щедрую «жертву всесожжения» на алтаре Системы – и она упрочилась. Шквальный огонь по толпе в Останкино, пушечные залпы по Белому дому – все было направлено на максимальное кровопролитие, призванное потрясти и деморализовать русских, окончательно подавить в них волю к сопротивлению. Нынешняя путинская стабильность, воспеваемая Глебом Павловским «отверделость курса» - курса на Россию без русских – прямое следствие октября 93-го года.
И все же тогда, в черном вихре, уносившем в небытие ветхую русскость, искрились веселые вестники Альтернативы. Это были мы, кого тетки из КПРФ, стоявшие с нами на баррикаде в ночь с 21 на 22 сентября, ласково называли «фашистики». Новые русские, если хотите. Те, кто уже готов был избавиться от неподъемного чемодана без ручки, от этого пыльно слежавшегося культурного багажа: от «всечеловечности» и «мессианства», Платона Каратаева и Павки Корчагина, «слезинки ребенка» и «знамени Победы» - всего того, что сегодня образует идеологический фасад пошлой, осадочной путинской России. Те, кто за душными клубами тысячелетнего ладана дерзнул различать грозный танец арийских Богов, их бронзовую плоть. И надо ли было нам, ИНЫМ русским, заявлять о себе в заведомо проигрышном контексте октябрьских событий – так ставил вопрос тот же Сергей Жариков. Но можно ли было остаться в стороне? Да и вполне ли иными мы были? «Охотнорядский» балласт в наших мозгах оставался существенным. Скажем, ельцинской антиимперской политике мы противопоставляли идею новой империи, не осмеливаясь выйти за рамки навязанной дихотомии и выдвинуть, например, проект Русской республики. А в то время он прозвучал бы весьма интересно!
Пора делать выводы применительно ко дню сегодняшнему. В страхе перед возможной «оранжевой» революцией, которая, по мнению ряда политологов, в российских условиях неизбежно приобретет несколько «коричневый» оттенок, Система выкатывает нехитрые «шары», вроде истории с перезахоронением праха генерала Деникина и философа Ильина – на фоне вновь навязанной сверху дискуссии о погребении мумии Ленина. Ильин – яркий мыслитель, но если Система апеллирует к его авторитету, значит, он для нее безопасен – и бесполезен для нас. О совпатриоте Деникине и говорить нечего. За пошлыми разговорами о «национальном примирении» (кого с кем? Краснова с Троцким?) кроется стремление кремлевских политтехнологов разжечь управляемые политические страсти и вновь, как и в 93-м году, распасовать русских по ветхой схеме красно-белых стереотипов, не позволить русскому сознанию обрести некое третье, именно революционное измерение – своего рода третий глаз. Пусть кипят страсти вокруг «ветхозаветных» костей – белых и красных, в равной степени символизирующих прошлое, но только бы не было русского «майдана» - так думают мастера «реальной политики». И если они просчитаются – значит, он был не напрасен для нас, тот незабвенный октябрь, пахнущий дымом, порохом и листопадом. 3-15 октября 2005. |
